Владимир СКВОРЦОВ:
СЛОЖНЕЕ ВСЕГО НЕ БЫТЬ ГАМЛЕТОМ
Должна сразу признаться: это интервью — моя попытка наверстать когда-то упущенную возможность сделать, может быть, лучший в своей жизни материал. Кроме того, я хочу извиниться за журналистский снобизм перед всеми молодыми и талантливыми актерами.
Почти десять лет назад в антракте какого-то спектакля я случайно разговорилась с весьма милой девушкой. Говорили, разумеется, о театре. В завершение беседы моя новая знакомая оставила номер телефона и сказала: «Звони, приезжай в гости. Я познакомлю тебя с двоюродным братом, он — будущая театральная знаменитость, может быть, сделаешь с ним интервью». Я ответила, что вряд ли: зачем читателю «будущие знаменитости», когда так много настоящих? «Жаль, — вздохнула девушка. — Но все же запомни имя: Дмитрий Певцов».
Спустя некоторое время я начала вслед за Марком Твеном сокрушаться, что газеты всегда извещают о смерти великих людей и никогда — об их рождении. Хотя бы о рождении профессиональном. И я хочу, чтобы через несколько лет я с гордостью говорила, что была в числе первых журналистов, написавших о Владимире Скворцове...
НАША СПРАВКА
Владимир Скворцов. Выпускник Школы-студии МХАТ (курс Аллы Покровской). Актер театра Александра Калягина «Et cetera». Занят в спектаклях «Шейлок», «Дон Кихот», «Тайны тетушки Мэлкин», «Лекарь поневоле». Актер антрепризы Владимира Мирзоева (спектакли «Голуби», «Хлестаков», «Двенадцатая ночь», «Миллионерша», «Укрощение строптивой»)
Я ставил Шендеровичу пиявки
— Твой путь от выпускника театрального вуза до весьма солидных ролей в модных спектаклях по актерским меркам получился достаточно стремительным. Откуда же взялся актер Владимир Скворцов?
— Моей первой сценой была сцена Театра юных москвичей студии, из которой в разное время вышли В. Белякович, Н. Гундарева, С. Никоненко, О. Кабо, А. Гордон. Одним из режиссеров «ТЮМа» был блистательный Виктор Шендерович, больше известный сейчас как сатирик. В поставленном им спектакле «Буратино» я играл Дуремара, а сам Шендерович — Карабаса. Так что на заре своей актерской карьеры мне даже довелось «ставить пиявки» будущему язвительному публицисту. Вспоминая этот спектакль, я могу совершенно серьезно сказать, что это была профессиональная и очень стильная режиссура. Думаю, что Виктор Шендерович и сейчас мог бы поставить что-нибудь, что пользовалось бы бешеным успехом.
— Но кажется, он сейчас больше интересуется политическим театром.
— К сожалению. Талантливый и творческий человек мог бы заниматься театром драматическим, а думающие люди открыли бы не только Шендеровича-сатирика, но и Шендеровича — блестящего режиссера. Во всяком случае, для меня опыт нашего сотрудничества стал колоссальным опытом импровизационного театра, то есть творческой манеры, которая у нас практически не освоена. Давно замечено, что, сколько бы режиссеры ни занимались поисками формы, русский театр всегда будет тяготеть к психологическому содержанию, и пока еще порвать с этим содержанием никому не удалось. Вектор режиссерской рефлексии определяет и выбор пьесы, и ее сценическую интерпретацию.
— Стоит ли понимать это так, что у ряда режиссеров этот вектор направлен в одну сторону? Почему каждый театральный сезон мы переживаем «бум» какого-то определенного сценического текста? То нас вдруг угощают «Трехгрошовой оперой», то все повально ставят «Гамлета»...
— Мне кажется, что это определенный индикатор мироощущения. Что-то происходит в обществе, и мы вдруг дозреваем до Шекспира. Потом новый виток — и актуальным становится Брехт. Глупо уличать режиссеров в прямом заимствовании тем. Если «Гамлет» идет параллельно в четырех театрах и во всех четырех аншлаги, значит, «Гамлет» — это именно то, что созвучно сейчас настроению публики. Если в «Et cetera» и «Моссовете» идут два совершенно разных «Венецианских купца», на которые ходят и о которых пишут критики, значит, есть в них какая-то тема, которую именно сейчас нужно озвучить. Очень скоро на московских сценах будут идти три «Пигмалиона». Откуда такой интерес к этой пьесе? Пока непонятно. Не исключено, что в наше время возникает какая-то новая, еще не проговоренная проблема: языковая самоидентификация, проблема адаптации человека в новом социальном слое... Даже если кого-то не устраивает такое объяснение природы этого явления, придется признать, что в современный театр уже редко ходят «на Шекспира», «на Островского», «на Гольдони». Ходят «на Фоменко», «на Гинкаса», «на Мирзоева». То есть нынешняя публика больше интересуется формой, чем содержанием.
Мирзоев «снял» двух девочек и меня
— Твой актерский «послужной список» включает в себя несколько лет работы в труппе Владимира Мирзоева, режиссера, который гораздо активнее многих осваивает новые сценические формы. Для тебя это осознанный выбор режиссера, работа с которым соответствует твоим представлениям о современном театре, или, скорее, стечение обстоятельств?
— Как в известном анекдоте: «Ну что я могу сказать? Повезло». Мирзоев «снял» меня прямо с институтской скамьи. Он готовил тогда свой первый проект — «Хлестаков», и ему нужна была девочка на роль Марьи Антоновны. Пришел, посмотрел выпуск, выбрал двух девочек для Марьи Антоновны, потом случайно увидел меня и взял в нагрузку, «до кучи». В итоге из этого проекта вылетели обе девочки, а я остался с Мирзоевым и до сих пор работаю...
— Ты видишь современный театр изнутри. Можно ли предсказать, кто из актеров твоего поколения через несколько лет достигнет звездного масштаба?
— Совершенно точно я могу поручиться за будущую славу актеров, работу которых знаю очень хорошо: Ирина Гринева, Вадим Калганов, Александр Усов, Елена Морозова. Это совершенно новая формация «синтетических» артистов, которые поют, танцуют, выполняют сценические каскадерские трюки и, кроме того, пронзительные драматические артисты. Многие говорят, что последний яркий артист-мужчина — Евгений Миронов. Я с этим категорически не согласен. Нельзя говорить, что русский театр замер на Миронове или, например, на Певцове. Может быть, в каждом московском театре сейчас есть только один хороший молодой актер. Пусть он только один, но на него надо ходить. Тот же Владимир Мирзоев, который пять лет шел к тому, чтобы создать свою команду, сейчас гремит именно потому, что сделал ставку на молодых. Другое дело, что каждый из его актеров уже стал самостоятельной ценностью. Имея определенный стаж работы с Мирзоевым, я чувствую себя способным «впрыгнуть» в замысел любого режиссера любой школы.
Если «звезды» зажигают...
— Но разве сохранение верности традициям какой-то определенной театральной школы не является признаком «актерской чистоплотности»? Правильно ли это — метаться между диаметрально противоположными по стилистике театрами вместо того, чтобы, выбрав близкий тебе по духу, пробивать себе дорогу к своей главной роли?
— Наверное, это тоже возможный путь к цели, и многие мои бывшие однокурсники играют только в своих театрах. Мой шеф Сан Саныч Калягин довольно ревностно относится к тому, что актеры его театра играют где-то на стороне. Но я знаю, что в глубине души он нас понимает, потому что сам когда-то прошел огромный путь разнопланового актера и стал в результате мэтром трагикомедии. А пройти такой путь можно только постоянно работая везде, где только можешь быть востребован. И проблема актеров моего поколения состоит как раз в том, что всю жизнь надо превратить в поиск способов самореализации.
— Если следовать твоей логике, съемки в рекламе — тоже самореализация?
— А почему нет? Знаю на собственном опыте, что такая работа выводит на совершенно новый уровень сознания. Приобретаешь клиповое мировосприятие... Хотя по большому счету я стараюсь в рекламе не светиться.
— Тем не менее Райкин, Фарада, Полищук, да и многие другие актеры «с именем» не брезгуют подобной работой...
— Это могут себе позволить только те люди, которые уже достигли определенного статуса, и даже самая дурацкая реклама не может им повредить. К сожалению, среди моих знакомых есть люди, которые «засветились» в рекламах Nescafe и чего-то там еще, и глупые киношники на них просто поставили крест. Они говорят: «Да, лицо знакомое, но оно ассоциируется с рекламой стирального порошка». И человека больше не снимают, несмотря на то что он талантлив. А представляешь, каково это: осознавать, что твоя «звездная» роль — это даже не «кушать подано», а что-нибудь вроде «мы любим бывать у Нади»?
— Кому ты в профессиональном плане доверяешь? Кто должен сказать: «Владимир Скворцов будет звездой», чтобы актер Владимир Скворцов поверил в это? Калягин, Мирзоев, кто-то еще?
— Боюсь, что сказать «заветные слова» должен Господь Бог, который, как известно, не одобряет нашу профессию. К сожалению, за лицедейство надо платить, и часто цена бывает довольно высока. Я плачу тем, что не имею возможности общаться с собственным ребенком. Думаю, что я сделал свой «взнос» авансом. Сам себе я уже сказал, что буду звездой. Осталось получить «резолюцию» Господа Бога.
Я — шут трагический
— Ты, конечно же, себя ощущаешь трагическим актером?
— Честно говоря, да. У меня был некий этап комедийных ролей, но он уже закончился. Сейчас я воспринимаю себя в драматическом ракурсе. Получилось так, что в «Двенадцатой ночи» Мирзоева мы с Сергеем Маковецким репетировали одну роль — Мальволио — и даже в каком-то смысле через эту роль породнились. Правда, потом волей обстоятельств я сыграл в этом спектакле другую роль — сэра Тоби. Маковецкий тем не менее поступил честно: не стал переделывать то, что я придумал, и сыграл моего Мальволио. Разница в том, что в его исполнении это более комический персонаж. Мне же почему-то казалось, что Мальволио — фигура трагическая, что он должен бескорыстно любить Оливию и в финале действительно сойти с ума. Ты замечала, у комических актеров прорыв в трагедию получается каким-то особенно пронзительным? Наверное, у того, кто призван людей смешить, в душе творится какой-то непорядок. Для меня это внутреннее объяснение того, что с первого курса я мечтаю играть Достоевского.
— Считается, что Достоевский несценичен...
— Зато актуален. Я хочу сыграть Мышкина, хотя понимаю, что внешне — полная его противоположность. Но, формально говоря, Калягин тоже не соответствует общепринятому образу Дон Кихота, однако предложенный им рисунок этой роли гениально разыгран и принят зрителем. Ломка зрительских стереотипов — это, я бы сказал, вообще тенденция современного театра. Я ощущаю себя князем Мышкиным, и для меня это уже достаточная мотивация стремиться к этой роли. Точно так же я ощущаю себя и гончаровским Обломовым. Обломовым, какого на нашей сцене нет и не было.
— Довольно странно слышать это, зная твои нынешние роли, очень мобильные, на грани фарсовой эстетики. Стоит ли менять амплуа, которое для тебя органично, на сомнительную возможность прилюдно обнажить свои комплексы и страхи?
— Я не против подобного рода «обнаженки» хотя бы потому, что со всеми профессиональными страхами покончил разом. Несколько лет назад выпускником Школы-студии МХАТ я участвовал в церемонии «Золотой маски», в той самой, которую потом обругали все газеты. В гриме Михаила Чехова выхожу на сцену, на которой только что были Сергей Маковецкий, Юлия Рутберг, Оксана Мысина, и понимаю, что даже такие классные профессионалы не смогли «удержать» зал. Публика орет, свистит, «захлопывает». Критики демонстративно уходят из зала. А я стою перед ними, такой молодой и неиспорченный, и понимаю, что на меня выливают ушат помоев. И уже потом, рухнув за кулисами без сил, я понял, что мне теперь ничего не страшно. Я не боюсь никакого зрителя, не боюсь ролей. Я не боюсь казаться смешным, глупым, слабым.
— Извини, но мне почему-то кажется, что ты пытаешься «заговорить» свои страхи, уйти от того, чего ты на самом деле очень боишься...
— Я боюсь только одиночества. Боюсь, что доживу до какого-то момента и, оглянувшись назад, не увижу ни-че-го из того, что делаю сейчас. Театр для меня — это не судьба, не хобби, не профессия. Это мой путь бегства от проблем. Олег Меньшиков говорит: «Относитесь к театру проще, он не стоит вашей жизни». Правильно, но невыполнимо. Зритель думает, что трудно играть на сцене. Нет, самое трудное для актера — не играть вне сцены. Если бы люди знали, какой это соблазн — надеть удобную, подходящую случаю маску, когда этих масок в твоем распоряжении столько же, сколько ролей! Как сложно уговорить себя не быть Гамлетом, Мальволио, князем Мышкиным или кем-то еще! Наверное, я скажу сейчас страшную вещь: я не люблю артистов...
— Ревность к Мельпомене?
— Дело не в этом. Я уже научился спокойно относиться к конкуренции. В театрах старой формации, говорят, актеры до сих пор сводят профессиональные счеты. Однако люди, с которыми мне посчастливилось работать, никогда не опустятся до этого. Настоящая проблема — в болезненном актерском эгоцентризме. Шут — хорошая профессия, но только если шут хотя бы иногда предоставлен сам себе. Вместе с тем люди, которые привыкают к вниманию публики, но не наигрываются на сцене, играют в жизни. Представляешь, каково это — существовать среди людей, которые постоянно профессионально обманывают окружающих?
— Наверное, не страшнее, чем жить среди людей, которые делают это непрофессионально...
— В этом случае, наверное, еще и непрофессионализм режет глаза, от чего противно вдвойне. Только актер, не умеющий правдоподобно создать иллюзию, — просто халтурщик. Актер понимает, что лицедейство — это грешно и стыдно, и пытается, не отдавая себе в этом отчета, «прикрыть срам». Он пытается быть шутом, но внутри у него все кричит и протестует.
Наталья ЯНКОВСКАЯ,специально для "Новой газеты",
19.03.2001
